Виктора Гармонщикова привел на фабрику отец. Было это в 1932 году. Фамилия соответствовала профессии —он начал делать гармоники. Правильнее было бы сказать — продолжал делать. Все в роду — прадед, дед, отец, мать были известными мастерами по гармоникам.
Фабрика была новой, только разворачивалась работа. Но ворота с размашистыми буквами «Ф. Мюльбах» напоминали об истории. Узнал Виктор, что фабрика Мюльбаха в июне 1918 года была национализирована. До 1924 года была закрыта, законсервирована. Открыл ее Древтрест и организовал в цехах производство канцелярской и домашней мебели. Пианино уже делали на других фабриках, а с мебелью в городе было плохо.

Отчего у нас в деревне у девчат переполох? Нет, нет, на побывку не ехал молодой моряк. Не ожидалиони и сватов. После войны парней-женихов на пальцах можно было пересчитать. Заходили Святки, и наши невесты все чаще табунились у колодцев, размахивая коромыслами, словно пиками. Девки до хрипоты спорили о том, какого гармониста и за какую цену нанимать на праздничные игрища.

Драка

Драка – противоборство между мужским населением сел, деревень и небольших провинциальных городов.
Драки происходили между парнями брачного возраста и молодыми женатыми мужчинами из соперничавших или враждовавших друг с другом деревень: «своя» деревня шла на «чужую». Разделение на чужих и своих было широко распространено. «Свои» деревни держались обычно вместе, их жители старались помогать друг другу в беде, к «чужим» же испытывали враждебность и неприязнь, хотя зачастую причины, их вызвавшие, были уже давным-давно забыты. Деление на своих и чужих поддерживало воинственный дух молодых парней, давало им возможность показать перед всеми свое бесстрашие, лихость, удальство. Парни старались проникнуть на чужую территорию, поухаживать за чужими девушками, подразнить жителей, утверждая, например, что они на руку нечисты: «Лапти растеряли, по дворам искали, было шесть, а стало семь».

Нынче то старинное, помнящее пыль, поднятую войсками Ивана Грозного, проходившего здесь по дороге на Казань, село, куда я каждым летом приезжал к деду Василию, почти зачахло. Молодые и не сильно пьющие подались в ближний городок, соблазненные благами цивилизации и легкими заработками, сильно пьющие почти все лежат под рябинами и березами тихого кладбища, а в еще не заколоченных и не проданных под дачи домах доживают век старики и старухи, которым в молодые годы и в голову не могло прийти, что жизнь повернется так, что на селе вдруг не окажется рабочих рук, а поля зарастут бурьяном и горькой полынью…
А когда-то село с утра до вечера гудело и шевелилось пчелиным роем, живым муравейником, грачиным гнездовьем.
Тарахтели по апрельским жирным пашням трактора, красные комбайны пылили по спелым августовским жарким полям, скрипели по зимникам широкие сани, запряженные раскормленной седой от инея колхозной лошадкой, игрались развеселые осенние свадьбы, и мало в каком доме было меньше трех ребятишек.
И не сказать, что жизнь текла легко и безбедно. Родимое наше государство изгалялось над колхозником, как могло: то вводя налог на каждый смородиновый куст и на каждую курицу, то объявляя небольшие и зажиточные деревеньки неперспективными, то загоняя селян в двухэтажные панельные халупы, борясь с подсобными хозяйствами… А все ж таки народ и поработать мог да и повеселиться умел…
И разливался томными вечерами над тонущей в синих сумерках деревней хулиганский голос гармоники. Или на лавочке у дома, или на бревнах свежего сруба на выселках, а то и просто на берегу мутной Пузёнки, окруженный парнями и девками, куражился над своей хромкой рыжий мальчишка — Ундервуд. Что он, негодяй, выделывал!